«ВСУ стали более жестокими»: ветеран СВО о боях в ДНР и подполье Одессы

За что ветеран СВО из Одессы ругает власти Украины

— Владислав, почему вы стали бороться против Майдана и властей Украины?

— Я родом из Одессы, бывший политический заключенный Киева, меня обменяли в 2019 году. Еще до событий 2014 года Украина стала страной, которая перманентно старалась угнетать русскоязычное население и ущемлять его по культурно-национальному признаку. Это проявлялось в подходах к преподаванию истории и литературы в школах, а после Майдана — и в принятии законов, ущемлявших права русскоязычных.

Я вырос в русской семье, где уважают свою историю и корни. Для большинства одесситов наша культура и наша «одесская» речь, сколько бы в ней ни было фольклорных заимствований, базируются именно на русском языке. И для нас — людей с сильной городской идентичностью — давление на русский язык критично. У «Антимайдана» было много причин, но ключевой стали именно гонения по национальному признаку.

В 2013–2014 годах я ездил вместе с остальными активистами в Киев три раза. Мы пытались помогать «Беркуту», но Майдан победил, и нам пришлось отступать. Потом вернулся в Одессу, и после событий 2 мая — сожжения людей в Доме профсоюзов — пришлось перейти в подполье.

 

 

Каким было подполье «Антимайдана» в Одессе

— Каким оно было вначале и чем занималось?

— Сначала мы собрали две дружины. Прошли сходки, где очертили круг лидеров, организационную структуру. Еще до 2 мая были постоянные столкновения с приезжими активистами Майдана, иногда со стрельбой, но в целом мы выступали за мирное решение вопросов. Потом случилась трагедия в Доме профсоюзов из-за неорганизованности и мягкотелости наших тогдашних лидеров и из-за приезда в город большого количества боевиков из других регионов Украины.

4 мая оставшиеся одесские силы «Антимайдана» провели штурм изолятора, откуда мы освободили порядка 40 своих единомышленников. После этого основная часть мужчин из числа наших активистов уехала защищать Донбасс. Другая, включая меня, осталась. Мы решили сопротивляться на месте. Всего в подполье тогда было четыре группы, потом осталось три. Их возглавляли Александр Шевцов, Владимир Грубник, а третью — мой отец.

Подполье устраивало взрывы коммуникаций и складов ВСУ, в центрах сбора помощи украинским военным и националистам, на линиях связи и так далее. Упор делался на то, чтобы избежать жертв среди мирного населения. Одесса стала лидером по количеству диверсий на тыловых объектах ВСУ и нацбатов, при этом никто из гражданских не погиб.

Активистов подполья было около 50 человек, и мы смогли продержаться примерно полтора года. За это время удалось существенно затруднить поставки ВСУ из нашего региона на фронт. Для борьбы с подпольем Киев сосредоточил у нас четыре полка нацгвардии, также Служба безопасности Украины занималась нами. 

Летом 2015-го члены всех трех групп были арестованы. Я попал в тюрьму. Четыре с половиной года нас держали по обвинениям в тяжких статьях — терроризм, хранение оружия и взрывчатки, — но так и не рассмотрели даже первого тома дела. У Киева было очень мало доказательной базы. Нас оставили в тюрьме, просто чтобы удержать.

В 2019 году нас обменяли в ДНР на украинских военнопленных. Когда увидел, как над блокпостом сил республики реял советский красный флаг, был рад как никогда в жизни.

Что изменилось в зоне боевых действий за 10 лет

— Как вы попали в зону СВО?

— В 2022 году мы знали, что боевые действия скоро активизируются. Как все предполагали, украинские войска первыми начнут наступление. Мои товарищи и я сразу пошли добровольцами в военкомат. Нас определили в часть, дали возможность заехать домой, собрать нужные вещи, потом выдали оружие — и на фронт, в посадки. С 24 февраля мы вступили в бои на Волновахском направлении.

— Вы боретесь с Киевом уже десять лет. Что изменилось за это время?

— За 10 лет, к сожалению, среднестатистический боец ВСУ стал тем, кого мы в 2014 году называли «правосеками» (члены «Правого сектора», организация признана в РФ экстремистской, деятельность запрещена. — NEWS.ru). Они стали более жестокими к нам. Вот русские бойцы — все гуманисты, мы не дергаем по лишнему поводу пленных, не занимаемся откровенной жестью. У нас есть определенная человеческая планка. Я вообще считаю, что русский народ — это нация гуманистов. Мы на самом деле добрее, чем украинские военнослужащие.

— А с технической точки зрения?

— Вы знаете, ведение боевых действий с применением БПЛА — это сейчас ключевой момент. Он сопоставим с применением пулеметов во время Русско-японской и Первой мировой войн. Беспилотники полностью поменяли систему разведки, систему защиты. Поэтому сейчас на фронте жизненно необходимы системы радиоэлектронной борьбы (РЭБ). Там, где есть штатная аэросъемка и штатная РЭБ, для лучшей работы нужны и другие предметы.

— Какие?

— Недавно я отвозил гуманитарку — усилители сигнала Wi-Fi, выносные антенны, кучу радиостанций. Этого надо много, потому что все портится, все забывается. Даже при переезде с позиции на позицию кто-то что-то оставляет, теряет, какая-то деталь вышла из строя, во время транспортировки что-то сломалось... Все нужно делать быстро и четко, но не всегда получается, как надо.

— Какие отношения между бойцами СВО родом с Украины и из России?

— Я, уроженец Одессы, и человек из Ивановской или Московской области абсолютно нормально уживаемся, у нас нет никаких различий. Иногда немного разный менталитет, акцент, другие слова используются. Но это просто региональные различия. Если мы попадаем в одно подразделение, то можем даже не знать, что из разных регионов.

Мне нравятся люди с Урала и из Сибири. Но я служил с ребятами из Питера, Адыгеи, Якутии, Бурятии, даже с одним абазином — тоже прекрасные люди. Отношения между людьми на фронте, когда вы в одном подразделении, — это что-то особое. Это братство, понимание. Бывают бытовые конфликты, но они мелкие. На фронте не спорят по поводу идеологии, религии, национальной и этнической принадлежности.

Как ветеран адаптировался после СВО в Москве

— Сейчас вы лечитесь в Москве. Что чувствуете, находясь в столице, когда видите, что люди ведут себя так, как будто не идет СВО?

— Ничего не чувствую. По поводу людей, которые чем-то занимаются, — пусть так и остается. Они платят налоги, которые пойдут на вооруженные силы. Нам не надо, чтобы экономика умерла из-за того, что все пойдут на фронт. Они покупают кофе, еду, платят налоги, пользуются газом, работают — помогают в тылу, по сути. Каждому свое.

Не отношусь к гражданским людям с пренебрежением. Но, возможно, мне чуть легче общаться с военными, чем с ними. В гражданских компаниях я не смеюсь над шутками — не смешно. Но стоит мне с сослуживцем вспомнить какой-нибудь штурм, где он получил осколок, — мы будем смеяться как бешеные. Определенный отпечаток есть, но это не критично.

У меня нет проблем с социализацией. Их не было ни после тюрьмы, ни после боев. Хожу в основном в гражданской одежде, по моему виду очень редко могут сказать, что я военный. Просто я взрослый осознанный мужчина, и меня воспринимают так. Если спросят: «А ты воевал?» — я могу сказать: «Да, воевал». И все.